Но я не был бы собой, если бы только написал пьесу и на этом успокоился. Я решил, что мне нужно ее поставить и в ней сыграть. Спустя несколько месяцев после этого решения в знаменитом лондонском театральном районе Вест-Энд состоялась премьера пьесы «Конец тоске». Мне понравилось быть и драматургом, и постановщиком, и актером. Если мне что-то не нравилось, я в любой момент мог изменить ситуацию. Мне очень не хотелось каждый вечер играть пьяного — понятно, как сильно и на что это провоцировало. Но я также знал, что обязательно должен показать, как низко может пасть человек.

Премьера состоялась в Playhouse Theatre с залом на восемьсот мест. Билеты раскупались очень быстро. Мы ставили рекорды кассовых сборов — и получали паршивые отзывы. Ради исторической достоверности скажу, что мы получили семь больших рецензий, и шесть из них были плохими. Лондонским рецензентам не понравилась идея голливудского мальчика-актера, который поставил спектакль у них дома. Однако спектакль имел огромный успех, а я был автором пьесы, так что меня все это очень впечатлило.

Был и еще один человек, который не пришел на спектакль, хотя я умолял его прийти.

Та женщина, с которой я встречался шесть лет, сейчас встречалась с британским парнем. Полгода они проводили в Лондоне, а остальное время — в Лос-Анджелесе. Наши с ней отношения все еще были достаточно дружелюбными для того, чтобы пару раз вместе пообедать и несколько раз обменяться письмами. Зная, что она сейчас находится в Лондоне, я пригласил ее посмотреть «Конец тоске», но она ответила, что слишком занята. «Увидимся в Штатах!» — вот что она написала. Я ответил, что мне немного обидно, что она не сможет прийти на спектакль, который, между прочим, ставят в ее городе. Через некоторое время я получил от нее письмо по электронной почте, в котором говорилось, что она выходит замуж и что в ее жизни больше нет места для друзей.

Я так и не ответил на это письмо, и с тех пор мы не разговаривали. Это был невероятно суровый способ сообщить, что она выходит замуж. Я бы никогда не смог поступить так с человеком, но вот она… Тем не менее я навсегда останусь на ее стороне. Я рад, что она вышла замуж и что она счастлива. Я хочу для нее только самого лучшего — и навсегда.

Из Лондона пьеса переехала в Нью-Йорк. Здесь веселого было мало. Для начала мне пришлось смягчить пьесу — британцам было плевать на скабрезые шуточки, но Бродвей — это Бродвей, поэтому мне пришлось сгладить язык пьесы. И не только язык — мне также пришлось убить кучу шуток. Впрочем, спектакль в Нью-Йорке и так не приняли и не полюбили; в The New York Times его просто разгромили, назвав «синтетическим», что бы это ни значило. В итоге за всю постановку в Нью-Йорке я заработал $ 600. И это не опечатка! (За время показа в Лондоне я заработал в тысячу раз больше — с точностью до последнего фунта, шиллинга и пенса.) Неплохо отозвался о спектакле только The Hollywood Reporter:

«Перри по крайней мере продемонстрировал, что может использовать свой обширный опыт участия в телевизионных комедиях. Этим вечером прозвучало много забавных острот (большинство из них, как и ожидалось, произнес автор)… Перри еще раз продемонстрировал свой уже знакомый нам талант комика и умение подать материал».

Это «по крайней мере» выглядело весьма сокрушительно, и я понял, что пьеса «Конец тоске» не будет любима зрителями до такой степени, чтобы гарантировать мне славу подающего надежды драматурга и будущего Дэвида Мэмета. Но время еще есть!

Интерлюдия

Травматологический лагерь

Есть такая штука, которая называется лагерь для травмированных. Да, я его посещал, и да, это я придумал для него такое название.

Дело было во Флориде — а где же еще? Я провел там девяносто дней, постепенно приоткрывая травмы своей жизни и переживая их заново, сцена за сценой. Я делал это в групповой обстановке. Другие участники отвечали мне взаимностью, рассказывая о своих травмах, и продолжалось это до тех пор, пока все не начинали терять сознание, блевать и трястись. В какой-то момент меня попросили нарисовать фигурки — изображения всех моих травм, а затем попросили показать всем, что за фигурки я нарисовал, и рассказать об этом. Когда я попытался показать пальцем на один из рисунков, у меня вдруг затряслись пальцы, а затем и все тело. И эта тряска продолжалась беспрерывно в течение тридцати шести дней! Я был похож на козла, который нос к носу столкнулся с медведем; медведь уже давно ушел, а козел все продолжал трястись от страха.

Работа с травмами завершалась тем, что после того, как ты вернулся к травме и пережил ее заново, терапевты должны были снова тебя «закрыть». По сути, ты должен был прочувствовать все, что было связано с этой травмой, отпустить ее от себя и научиться жить так, как будто твоя травма — это уже история, а не живое существо, которое живет в твоей душе. Теперь травма больше не будет властвовать над тобой, как это было раньше.

Да, и ты должен был заплакать.

Видимо, меня «закрыли» неправильно. Я не плакал. Я боялся. Мне казалось, что я снова очутился на сцене. Быть знаменитым в реабилитационном центре — это, наверное, не совсем то, что вы себе представляете. У всех здесь много дел, и кого волнует, что вы Мэттью Перри? Позже, в Пенсильвании, я жил в рехабе с шестью другими пациентами. Всем им, включая Дебби, было уже за семьдесят. О Дебби, проклятие всей моей жизни! Дебби была в рехабе единственной курильщицей, так что я все время сталкивался с ней во дворе. Все бы ничего, но у Дебби была нулевая память.

— Стой, похоже, мы где-то встречались? — говорила она.

— Нет, Дебби, нет. Но однажды я участвовал в шоу «Друзья». Наверное, поэтому ты меня и знаешь.

— Точно! Мне нравится это шоу, — говорила Дебби.

Но уже через пять минут Дебби останавливалась, посасывала сигарету и поворачивалась ко мне:

— Так, значит, мы вместе учились в старших классах?

— Нет, Дебби, — отвечал я со всей возможной любезностью. — Ты старше меня на 27 лет. Ты, наверное, знаешь меня по сериалу «Друзья»…

— Точно! Мне нравится это шоу, — повторяла Дебби, и весь цикл начинался заново.

9

Трое — это не компания, трое все разрушат

Когда мужчина или женщина просят меня помочь им бросить пить, я делаю это, наблюдая, как в их глаза медленно возвращается свет. Для меня все, что при этом происходит, — это деяния Бога. У меня свои отношения с Богом, и я, несмотря ни на что, часто Его благодарю. Но иногда мне хочется отправить Его куда подальше за то, что Он так усложнил мой жизненный путь.

Когда я нахожусь в трезвом уме и твердой памяти, то чувствую себя так, как будто на меня пролился свет и я могу поделиться им с отчаявшимся человеком, которому нужна помощь для того, чтобы бросить пить. Это тот же самый свет, который падает на океан при ярком солнечном свете, придавая воде чудесный золотистый блеск. Вот что такое для меня Бог. (Это можно почувствовать и ночью, когда лунный свет падает на воду — бум! Он почти сбивает меня с ног. Я снова чувствую себя пятилетним мальчиком, который в одиночестве летит через весь континент к огням большого города Лос-Анджелеса, и он знает, что его родители… В общем, все это одно и то же.)

Почему мне так трудно оставаться трезвым, когда я вижу, что мои товарищи это делают с видимой легкостью? Почему моя дорога была переполнена трудностями? Почему я так упорно боролся с жизнью? Почему для меня реальность — это приобретенный вкус и почему мне было так трудно его приобрести? Но все эти вопросы смываются прочь, когда я помогаю человеку стать трезвенником или в выходные помогаю тысячам людей сделать шаг к трезвости в больницах и на собраниях. Я как будто стою под гавайским водопадом, который обливает меня прекрасной теплой водой. Вот где пребывает Бог, поверьте мне на слово.

Я не святой, как и все мы. Если ты стоял на пороге смерти, но не умер, то тебе может показаться, что ты купаешься в облегчении и благодарности. Но тут совсем иное дело: ты смотришь на трудный путь, который тебе нужно пройти, чтобы стать лучше, и злишься. Случается и так, что тебя начинает мучить вопрос «Почему пощадили именно меня? Почему четверо других, прошедших через аппарат ЭКМО, уже мертвы, а я… Ведь должна же быть тому какая-то причина?»